Здоровые, счастливые, чистенькие, явно ни в чем не нуждающиеся – словом, способные вызвать зависть белые брат и сестра улыбаются на камеру, оттого что приготовили папочке на день рождения подарок, который наверняка его порадует. Отец семейства остался за кадром, его дело – оценить подарок, оценить довольный вид детей, их любовь, их желание угодить ему, то есть все то, что способны оценить и зрители. В момент снимка фотокамера в руках гипотетического отца находилась на линии глаз мальчика, – вероятно, «папочка» уютно устроился в своем любимом кресле. Так и кажется, что из-за нижнего края картинки высунутся домашние шлепанцы.

Утопическая нуклеарная семья, группирующаяся вокруг мужчины, – вот образ, использованный здесь изобретательными рекламщиками. Марку сигарет «Честерфилд» продвигали голливудские актеры Рональд Рейган и Хамфри Богарт – последний даже на киноэкране, например в классической ленте «Иметь и не иметь»; много позже эти сигареты появились в фильмах Тарантино «Бешеные псы» и «Настоящая любовь»; братья Коэн и Джим Джармуш тоже не обошли «Честерфилд» своим вниманием; упомянут он и в книге Флеминга «Голдфингер» о приключениях Джеймса Бонда. Облака суровой мужественности и экзистенциализма клубятся над пачкой «Честерфилда». (В XX веке от болезней, связанных с курением, умерло 100 миллионов человек, больше, чем в обеих мировых войнах, вместе взятых.) Реклама – одно из самых заметных и бурно развивающихся явлений XX века. Это глянец капитализма, это визуализация желаний, страха и голода; и мириады людей, идущих на поводу у рекламы, вероятно, такая же примета всего XX века, как томми-ганы – примета американских гангстерских двадцатых: это кульминация того мощного стремления вовне, которое бегло обрисовано в этой главе.

Мода

Хотя, может, не реклама, а мода – главная примета века. Если ограничить разговор экстернализацией (овнешнением всего сокрытого внутри человека) или визуальным половодьем эры «разъятого глаза», тогда одежда, наша вторая кожа, несомненно окажется самым выразительным примером из всех возможных. В этой книге мы видели самые разные предметы одежды и аксессуары: золотой убор из «орлиных перьев» и золотое же платье Клеопатры-Тейлор; темное бархатное платье Моны Лизы; сюртук романтического «странника», устремившего взор на тающие в тумане горные вершины, на картине Каспара Давида Фридриха; хитоны апостолов в «Тайной вечери» Дуччо; синий с золотом плащ Мадонны; строгий серый костюм Ким Новак, который в хичкоковском «Головокружении» кажется сине-зеленым; униформа погибающих под Верденом солдат; желто-синяя блузка и синяя юбка стоящей спиной к нам женщины с ребенком Пикассо; парча, кружево и позумент богатых нарядов юной Европы и ее сестер; розовое, с фестонами на юбке, длинное платье Фриды Кало; плетеная шапочка и ожерелье шаманки из индейского племени хупа; желтое платье китайского императора; впечатляющие костюмы первооткрывателей новых земель и крестоносцев; неразличимые под слоем грязи доспехи воинов на поле брани в фильме Орсона Уэллса «Фальстаф»; экспрессивное облако складок монашеского плаща святой Терезы, охваченной религиозным экстазом; голландские костюмы на картинах Вермеера; ночная рубашка Граучо Маркса; платье и лента в волосах Джека Леммона («В джазе только девушки»); сногсшибательные наряды Дитрих в роли Екатерины Великой; экзотические украшения на голом теле персидского царя Ксеркса в фильме «300 спартанцев»; передники работниц из лагеря тайпинов; сюртук парижанина с зонтиком; платок на голове крестьянки, впервые увидевшей электрическую лампочку; кимоно гейш; красное платье мадам Сезанн; желтая сумочка Марни; белая джедайская рубаха с поясом Люка Скайуокера; спортивные трусы прыгуна в высоту и футболистов; голубое покрывало на голове Марии, которая жестом просит время не спешить; противогазы чернобыльских спасателей; головной убор Тутанхамона; кусок белого домотканого полотна, кхади, на теле Махатмы Ганди; практичная рубашка цвета хаки на студенте во время протестов на площади Тяньаньмэнь; сплошь черные облачения Чезаре и доктора Калигари; плащ Бэтмена; и опрятная добротная одежда детей с рекламы сигарет.

Любой костюм – знак социального статуса, или роли, визуализация чего-то более глубокого и, может быть, символического. Чтобы дать представление о том, насколько широк диапазон визуальных значений одежды и аксессуаров, попробуем охарактеризовать каждый из образов только одним эпитетом: царский, благопристойный, просвещенный, религиозный, мистический, строгий, военный, горестный, роскошный, театрализованный, шаманский, ориентальный, европейский, неприглядный, экзальтированный, постановочный, ребяческий, трансгендерный, нарочитый, экстравагантный, рабочий, буржуазный, славянский, изощренный, домашний, фрейдистский, аскетичный, спортивный, укрывающий, атомный, фараонский, индийский; простой, «готический» и респектабельный.

И завершим мы эту главу архетипическим образом тех лет, фотографией Андре Кертеса: посетители сидят за уличными столиками кафе «Дом» в Париже в 1928 году. Примерно так мы и рисуем себе Париж 1920-х. Конечно, в то время Париж был мировым центром культуры и генератором новых идей. Там впервые был показан «Андалузский пес»; Андре Бретон издал свою новую книгу; Брак представил одни из лучших своих картин; танцовщица Жозефина Бейкер сводила публику с ума; Ле Корбюзье мечтал о городе нового типа; и наконец, Париж вдохновил Коула Портера на бессмертную песню «Let’s Do It». Хотя в те же годы в мире происходило много такого, о чем по этой фотографии догадаться невозможно. Вот всего несколько примеров: во Франции правительство провело девальвацию франка, в Советском Союзе партия объявила войну зажиточным крестьянам, Турция секуляризировалась, во главе Китая встал Чан Кайши, в Мексике убили президента, Александр Флеминг открыл пенициллин, на свет появился новый анимационный герой – Микки-Маус.

Андре Кертес. Кафе «Дом» в Париже. 1928 © The Israel Museum, Jerusalem, Israel / The Noel and Harriette Levine Collection / Bridgeman Images

Это то, что за кадром. А что же в кадре? Больше тридцати человек – одни разговаривают, курят, читают газеты и книги за столиками, другие их обслуживают или идут мимо по тротуару; лишь очень немногие имеют вид праздных зевак. Первое, на что обращаешь внимание, – это одежда людей, их «вторая кожа». Что касается причесок, которым в минувшие столетия отводилась статусная роль и уделялось повышенное внимание, то здесь мы видим радикальные перемены: женщины остригли волосы и спрятали их под шляпками-клош в форме колокола. (Восемью годами раньше, в 1920-м, польский эмигрант-парикмахер Антек Черпликовский придумал стрижку «боб».)

Две модницы за столиком на переднем плане одеты в однотонные жакеты – никаких узоров, цветов и прочих декоративных излишеств, ничего похожего на довоенный стиль «прекрасной эпохи», Belle Époque. В 1920-х Коко Шанель представила миру свои эталонные модели – «маленькое черное платье» и женский костюм, решительно избавив женщин от корсетов и бюстье. Ни одна из женщин на этом фото не пытается с помощью тех или иных деталей своего гардероба подчеркнуть фигуру. Функцию корректировки фигуры выполняет скорее одежда мужчин – их пиджаки зрительно расширяют плечи. Кроме того, мужчины, все как один, при галстуках, и у большинства на голове шляпа, а из нагрудного кармана торчит уголок носового платка. Сегодня мы сказали бы, что они принарядились, однако в те времена, как свидетельствует история моды, этого требовали обычные правила приличия, которых в своем повседневном существовании придерживалась респектабельная публика. Хотя до Версаля было рукой подать, ни королевский двор, ни дворцовая Зеркальная галерея никого уже не привлекали. Можно даже сказать, что в новую эпоху уличное кафе само стало зеркальной галереей, тем местом, где люди узнавали последние новости и сплетни, обменивались мнениями и вообще вели светскую жизнь. В свое время в этом кафе сиживали Эрнест Хемингуэй, Кандинский и Пикассо; Владимир Ленин, совершивший переворот в России и умерший за четыре года до того, как Кертес сделал свой снимок; и Симона де Бовуар, защитившая в 1928 году диплом бакалавра искусств и впоследствии тоже совершившая переворот, только не политический, а интеллектуальный – в западном урбанистическом сознании. Фотография Кертеса – замечательный образ тогдашней устремленности вовне, которая воплощалась не только в одежде, но и в самой идее уличных кафе. Это, если угодно, собирательный образ Европы тех лет, той Европы, в которой уже можно было расслышать отдаленный бой барабанов.